XI
Союз Вронского и Анны (окончание)
Вронский. Социальный портрет (окончание).
Как мы можем убедиться, роман Л. Н. Толстого прекраснейшим образом иллюстрирует политико-экономический труд В. И. Ленина.
читать дальшеЛевин, отрицающий капитализм, как привнесенное в Россию европейское явление, сам того не замечая, является помещиком, стоящим на пути капиталистического хозяйствования. В своем поместье он пользуется трудом наемных работников, вводит некоторые, пока самые простые, с/х механизмы и машины: веялки, плуги, конные грабли, молотилки, сеноворошилку – свой, помещичий, инвентарь. Между ним и крестьянами уже ведется непрерывная борьба за качество выполняемых работ на помещичьей земле. Как мы знаем, крестьяне работают неохотно, пытаясь обмануть барина (например, случай с покосом заливных лугов, когда вместо условленных 50 возов сена в стогу Левин получил стога только по 30 возов с небольшим в каждом), выполняют порученную работу халтурно, приводя в негодность механизмы и т.д. и т.п. Наивное объяснение Левиным причин такой работы тем, что крестьяне «только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они привыкли», разумеется, не отражает истинного положения дел. Налицо – глухое противостояние полусвободных работников и помещика. Кстати, покос тех заливных лугов Левин разделил: часть их убиралась «наймом», т.е. за плату, часть – «из доли» (издольщина), когда покошенное сено делили между мужиками и барином (тот самый пример смешанного вида капиталистической и отработочной системы). Заметим, что разногласия и обман возникли при издольщине.
Не удивительно, что Левину, приходившемуся все время следить за нерадивыми работниками, «хозяйство … стало …не только не интересно, но отвратительно, и он не мог больше им заниматься».
В противоположность Левину Вронский, как ни странно, занимался своим поместьем с гораздо большей охотой, находя время и на труд, и на отдых, и на строительство больницы.
У него не было таких проблем с работниками, правда, и дела Вронский вел с ними гораздо жестче. «…он сделался расчетливый, прекрасный хозяин, он даже скуп в хозяйстве. Мужики у него просили уступить им дешевле луга, кажется, а он отказал», – говорит о Вронском Анна.
Крупный землевладелец Вронский покупает за границей самые современные с/х машины, образцы которых показываются на выставках. Так, на его полях во время уборки урожая и сенокоса работают жатвенные машины, заменяющие ручной труд крестьян, убирающих хлеба серпами, или косящих травы на лугах. (В российских деревнях жатки появились лишь в конце XIX - начале XX века. До революции жатки были не везде. Например, в 1914 году женщины со своими серпами отправлялись по Волге жать яровое ради небольшого заработка.)
У Вронского – машины, у Левина – самые простые механизмы, вроде «топчака» – примитивного конного привода (1).
Левин решает «спустить» уровень своего хозяйства, т.е. отказаться от всякого рода машин и сложных механизмов и вернуться к примитивным, привычным крестьянам, орудиям труда и способам земледелия.
Вронский, напротив, в своем имении внедряет самые современные машины, повышая уровень своего хозяйства и производительность труда.
Левин пытается встать вровень со своими наемными работниками, организовать объединение в виде артели для совместного труда с участием в общих доходах и общей ответственностью на основе круговой поруки.
Вронский не скрывает того, что он – хозяин, и использует в работе наемную рабочую силу в виде служащих и работников.
Левин – помещик с патриархальными взглядами на ведение хозяйства, склоняющийся к общинному землевладению, Вронский – крупный землевладелец капиталистического склада.
По сути, Левин (как, частично, и сам Толстой) стоял на позициях народничества. Как и у народников, у него была вера в самобытный путь развития России, в огромный социальный и экономический потенциал крестьянской поземельной общины. Их объединяло и неприятие капиталистических отношений, которые, как считали народники, Левин и сам писатель, в России насаждались искусственно.
Тем не менее, как мы видим, и Левин, и Вронский, каждый своим путем и со своей скоростью, шли по пути капитализма.
Толстой не скрывает своего негативного отношения к земельному магнату Вронскому. Ему не нравится, что этот дворянин из «нового поколения» открыто стоит на пути капитализации своего хозяйства, следуя европейским и американским образцам (как поклонник славянофильства Толстой не приемлет развития России по «западному» варианту). Писатель сурово обличает «истинные» мотивы такого хозяйствования – честолюбие и тщеславие Вронского: «Роль, которую он избрал, роль богатого землевладельца, из каких должно состоять ядро русской аристократии, не только пришлась ему вполне по вкусу, но теперь, после того как он прожил так полгода, доставляла ему все возрастающее удовольствие», «Он выслушивал управляющего, расспрашивал и соглашался с ним, только когда выписываемое или устраиваемое было самое новое, в России еще неизвестное, могущее возбудить удивление». Даже больницу, оборудованную по последнему слову науки и техники, он строит, исходя из тех же побуждений: «Мужики у него просили уступить им дешевле луга, кажется, а он отказал, и я упрекнула его в скупости. …он начал эту больницу, чтобы показать, понимаешь, как он не скуп», – говорит Анна. И далее, объясняя свой выбор строительства больницы, а не школы, Вронский роняет: «C'est devenu tellement commun, les écoles (Школы стали слишком обычным делом (франц.))».
[Хотя, понятно, что эта больница, построенная полностью на средства Вронского, уже необходима для лечения не просто больных, а в том числе и травмированных в результате работы со сложными машинами сельскохозяйственных рабочих (см. главу XI Союз Вронского и Анны (продолжение)
Историческая справка. «Развитие капитализма в России» (1896-1899) В. И. Ленин).]
В отличие от Левина Вронский серьезно относится и к земствам, и к своей общественной деятельности (он был избран почетным мировым судьей), и к губернским выборам. Но и тут Толстой видит только честолюбие, тщеславие и спортивный азарт: «Самые выборы так заманили его [Вронского – прим. моё], что, если он будет женат к будущему трехлетию, он и сам подумывал баллотироваться, — вроде того, как после выигрыша приза чрез жокея ему захотелось скакать самому».
Писатель как будто забыл, что несколько ранее он намного точнее подметил настоящую причину вхождения буржуа в эти низовые структуры: «К несчастию, не понимают того значения, которое должны иметь в государстве крупные землевладельцы», – говорит Вронский. Постепенное вхождение промышленников и крупных землевладельцев во власть, замена ими правящего сословного дворянства, установление, таким образом, своего, нового, буржуазного правления – вот конечная цель таких Вронских.
Как потомственный родовитый дворянин Толстой допустить этого не может.
К тщеславию и честолюбию Вронского Толстой добавляет его разбросанность и поверхностное отношение к выбранным обязанностям. Автор словами Анны укоряет Вронского и Свияжского: «Я боюсь, что в последнее время у нас слишком много этих общественных обязанностей. Как прежде чиновников было так много, что для всякого дела нужен был чиновник, так теперь все общественные деятели. Алексей теперь здесь шесть месяцев, и он уж член, кажется, пяти или шести разных общественных учреждений — попечительство, судья, гласный, присяжный, конской что-то. Du train que cela va все время уйдет на это. И я боюсь, что при таком множестве этих дел это только форма. Вы скольких мест член, Николай Иваныч? — обратилась она к Свияжскому. — Кажется, больше двадцати?
Анна говорила шутливо, но в тоне ее чувствовалось раздражение».
Нетерпимость патриархального дворянина и аристократа Толстого к новому поколению обуржуазившихся дворян, принимающих капитализм и врастающих в него, вылилась в неприятие одного из главных героев своего романа. Вронского не спасла любовь к Анне, его готовность официально жениться на ней, желание иметь полноценную семью с детьми. Его не спасло и то, что он не был промышленником или банкиром, а занимался сельским хозяйством, так любимым Толстым. На Вронском – не «истинном» аристократе, соблазнителе, разбившем крепкую семью, молодом капиталисте – был поставлен крест. Он так и не оправился от самоубийства Анны (хотя в романе неоднократно говорится об охлаждении Вронского к любовнице при ее жизни, и, казалось бы, он должен был легче переживать ее смерть) и со своим эскадроном, собранным за его счет, идет на сербо-турецкую войну, готовый погибнуть в боях.
Как мы знаем, сам Толстой с неодобрением относился к этой войне и участию русских добровольцев в ней (см. главу VIII Семья Левиных (продолжение) Левин (продолжение). Сербо-турецкая война.). Война для Толстого – это «есть такое животное, жестокое, ужасное дело», это, в первую очередь, убийство, в котором христианин по своей воле не должен участвовать. Вот почему добровольцев он описывает весьма нелицеприятно: один из них «был богатый московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух лет. …был изнежен, избалован и слаб здоровьем; он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом», другой «был и на железной дороге, и управляющим, и сам заводил фабрики, и говорил обо всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова», третий – «пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники», собирался на войну и проигравшийся Яшвин, приятель Вронского. В общем, говоря словами Левина-Толстого, «…в восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы — в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию...».
В этой компании опустившихся авантюристов и находится Вронский – дворянин, полковник в отставке, – что, разумеется, должно принизить его образ.
*
Унизительна и недостойна смерть Анны, унизителен и недостоин, в глазах Толстого, и выбор Вронского – уход на сербскую войну.
Обратим внимание на то, что провожает его только мать, рядом с ним нет многочисленных друзей, приятелей, сослуживцев, коллег по земским и общественным учреждениям; высший петербургский свет не одобряет поступка Алексея Кирилловича.
Как и Анну, Толстой вычеркивает Вронского из людской памяти, из памяти их детей: Сереже уже давно сказали, что его мать умерла, и он постепенно ее забывает, Ани растет без родительского участия, и не будет помнить ни отца, ни мать.
Спустя каких-то пару месяцев Анну уже почти не помнит родной брат. Как о ней, так и о Вронском никто не убивается (только мать Вронского переживает за своего сына). Ни об Анне, ни о Вронском никто не вспоминает и не говорит после их уходов, будто этих людей и не было вовсе.
Забвение всеми, даже близкими, – вот самое страшное наказание для этих изгоев, наложенное Толстым.
Недаром писатель увлекался восточными религиями и философией. Видимо, в них он нашел такую кару.
Древние египтяне полагали, что нет страшнее наказания, чем наказание забвением. Они стирали имя и изображение отступника, где только могли. Стирание имени уже считалось достаточным наказанием, таким образом, душе изгоя отказывали в праве на молитвы его потомков. После смерти он становился безымянным изгнанником, бродящим неузнанным и беспомощным по обширному подземному миру.
Древние греки, как широко известно, помимо казни Герострата решили предать забвению даже его имя – это должно было стать его высшей мерой наказания.
Эстафету подхватили римляне. В Древнем Риме к государственным преступникам применялось особое посмертное наказание — проклятие памяти. Любые материальные свидетельства о существовании преступника — статуи, настенные и надгробные надписи, упоминания в законах и летописях — подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем. Могли быть уничтожены и все члены семьи преступника.
В мировых религиях эту высшую меру приводят в исполнение Боги. Так, в Коране читаем: «Они предали забвению Аллаха, и Он предал их забвению» (Ат-Тауба, 67), что означает: когда Аллах предаёт забвению грешников и нечестивцев, Он отворачивается от них, предоставляет их самим себе, перестаёт заботиться о них.
В христианстве отступники подвергаются анафеме. Иоанн Златоуст в 16-ой Беседе на Послание апостола Павла к Римлянам на вопрос «Что такое анафема?» отвечает — «анафема, то есть да будет отлучен от всех и будет чужим для всех». Стало быть, анафема сродни преданию забвению отступника другими людьми.
Итак, и Бог, и люди отвернулись от любовников, они будут забыты даже собственными детьми, т.е. будущего у героев романа нет – поистине страшная месть писателя Анне и Вронскому за то, что они хотели открыто жить по любви и строить свою судьбу, не оглядываясь на лицемерные общественные правила приличия. И кроме этого, Толстой – певец патриархальности – в лице четы Вронских проклял и вычеркнул из жизни общества своих оппонентов – представителей зарождающегося капиталистического строя.
_____________________________________________________
(1) «Во время молотьбы Левин смотрит на “лошадь, переступающую по двигающемуся из-под нее наклонному колесу”. Из этих слов видно, что двигателем молотилки была устаревшая в настоящее время машина, так называемый топчак. Лошади, топчась по досчатому колесу, приводили его в движение, передававшееся по трансмиссиям молотильному барабану. Топчак был во время оно и в Ясной Поляне» (из воспоминаний С. Л. Толстого).
***
@темы: история, другой взгляд на, разговоры, споры, обсуждения, литература, Страсти по Анне