Из Ильфа и Петрова

[kyhonka]

Золотой теленок

Пешеходов надо любить. Пешеходы составляют большую часть
человечества. Мало того-лучшую его часть. Пешеходы создали мир.
Это они построили города, возвели многоэтажные здания, провели
канализацию и водопровод, замостили улицы и осветили их
электрическими лампами.
…
Надо заметить, что автомобиль тоже был изобретен
пешеходами. Но автомобилисты об этом как-то сразу забыли.
Кротких и умных пешеходов стали давить.
***
Новые пассажиры, подобно первым,
являлись под покровом темноты. Они тоже начинали с невинной
прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва
только машина делала первые полкилометра. По-видимому,
арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться
автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича
гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто,
издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь. Только тут
Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его
стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.
…
-- Воздух-то какой! Прокатимся, что ли? Должностные лица
высовывались на улицу и под грохот ундервудов отвечали:
-- Сам катайся. Душегуб!
-- Почему же душегуб? - чуть не плача, спрашивал Козлевич.
-- Душегуб и есть, - отвечали служащие, - под выездную
сессию подведешь.
-- А вы бы на свои катались! - запальчиво кричал шофер. -
На собственные деньги.
При этих словах должностные лица юмористически
переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои
деньги казалось им просто глупым.
***
Его маленькие злые пульсы по-прежнему нетерпеливо бились.
Он чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная
система сгинула, а новая только начинает жить, можно составить
великое богатство. Но уже знал он, что открытая борьба за
обогащение в Советской стране немыслима.
…
Корейко понял, что сейчас возможна только подземная
торговля, основанная на строжайшей тайне. Все кризисы, которые
трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу, все, на чем
государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую
товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч. Он торговал
хлебопродуктами, сукнами, сахаром, текстилем-всем. И он был
один, совершенно один со своими миллионами. В разных концах
страны нашего работали большие и малые пройдохи, но они не
знали, на кого работают. Корейко действовал только через
подставных лиц. И лишь сам знал длину цепи, по которой шли к
нему деньги.
…
И чтобы никто не разгадал его второй и главной жизни, он
вел нищенское существование, стараясь не выйти за пределы
сорокашестирублевого жалованья, которое получал за жалкую и
нудную работу в финсчетном отделе, расписанном менадами,
дриадами и наядами.
***
-- Автомобиль -- не роскошь, а средство передвижения.
***
-- Не делайте из еды культа.
***
АВТОПРОБЕГОМ-ПО БЕЗДОРОЖЬЮ И РАЗГИЛЬДЯЙСТВУ!
***
Козлевич остался у машины, а всех остальных повели к
кафедре, где по плану намечен был летучий трехчасовой митинг.
***
Жизнь страны менялась с каждым столетием. Менялась одежда,
совершенствовалось оружие, были усмирены картофельные бунты.
Люди научились брить бороды. Полетел первый воздушный шар. Были
изобретены железные близнецы-пароход и паровоз. Затрубили
автомашины.
А дорога осталась такой же, какой была при
Соловье-разбойнике.
Горбатая, покрытая вулканической грязью или засыпанная
пылью, ядовитой, словно порошок от клопов, протянулась
отечественная дорога мимо деревень, городков, фабрик и
колхозов, протянулась тысячеверстной западней. По ее сторонам,
в желтеющих, оскверненных травах, валяются скелеты телег и
замученные, издыхающие автомобили.
***
Степные горизонты источали
такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь
крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не
удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на
месте начал бы писать на листах походного блокнота новую
повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые.
Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу
светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж
заколдобился... "
***
-- Молоко и сено, -- сказал Остап, когда "Антилопа" на
рассвете покидала деревню, -- что может быть лучше! Всегда
думаешь; "Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока
и сена". А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и
знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья.
А вы этого даже не заметили.
***
Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая
лаковыми крыльями.
Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И
долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.
-- Да, -- сказал Остап, -- теперь я и сам вижу, что
автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Вам не завидно,
Балаганов? Мне завидно.
***
Чем только не занимаются люди! Параллельно большому миру,
в котором живут большие люди и большие вещи, существует
маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В
большом мире изобретен дизель-мотор, написаны "Мертвые души",
построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг
света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди",
написана песенка "Кирпичики" и построены брюки фасона
"полпред". В большом мире людьми двигает стремление
облагодетельствовать человечество. Маленький мир далек от
таких. высоких материй. У его обитателей стремление одно --
как-нибудь прожить, не испытывая чувства голода.
Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают, что
должны быть созвучны эпохе и только тогда их товарец может
найти сбыт. В советское время, когда в большом мире созданы
идеологические твердыни, в маленьком мире замечается оживление.
Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится
гранитная база "коммунистической" идеологии. На пузыре
"уйди-уйди" изображается Чемберлен, очень похожий на того,
каким его рисуют в "Известиях". В популярной песенке умный
слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три рефрена
выполняет и даже перевыполняет промфинплан. И пока в большом
мире идет яростная дискуссия об оформлении нового быта, в
маленьком мире уже вce готово: есть галстук "Мечта ударника",
толстовка-гладковка, гипсовая статуэтка "Купающаяся колхозница"
и дамские пробковые подмышники "Любовь пчел трудовых".
***
Сам Васисуалий никогда и нигде не служил.
Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции,
к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким
образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и
близкой теме: "Васисуалий Лоханкин и его значение", "Лоханкин и
трагедия русского Либерализма", "Лоханки и его роль в русской
революции". Обо всем этом было легко и покойно думать,
разгуливая по комнате" фетровых сапожках, купленных на
Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали
церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического
словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя
взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные
образцы переплетного искусства: Большая медицинская
энциклопедия, "Жизнь животных", пудовый том "Мужчина и
женщина", а также "Земля и люди" Элизе Реклю.
"Рядом с этой сокровищницей мысли, -- неторопливо думал
Васисуалий, - делаешься чище, как-то духовно растешь".
Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал
из-под шкафа "Родину" за 1899 года переплете цвета морской
волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской
войны, объявление неизвестной дамы, под названием: "Вот как я
увеличила свой бюст на шесть дюймов" -- и прочие интересные
штучки.
С уходом Варвары исчезла бы и материальная база, на
которой покоилось благополучие достойнейшего представителя
мыслящего человечества.
…
И в жизни Васисуалия Андреевича наступил период
мучительных дум и моральных-страданий. Есть люди, которые не
умеют страдать, как-то не выходит. А если уж и страдают, то
стараются проделать это как можно быстрее и незаметнее для
окружающих. Лоханкин же страдал открыто, величаво, он хлестал
свое горе чайными стаканами, он упивался им. Великая скорбь
давала ему возможность лишний раз поразмыслить о значении
русской интеллигенции, а равно о трагедии русского либерализма.
"А может быть, так надо, -- думал он, -- может быть, это
искупление, и я выйду из него очищенным? Не такова ли судьба
всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией? Галилей,
Милюков, А. Ф. Кони. Да, да, Варвара права, так надо! "
***
Полуответственный Егор принадлежал к многолюдному виду
служащих, которые или "только что здесь были", или "минуту
назад вышли". Некоторые из них в течение целого служебного дня
не могут даже добраться до своего кабинета.
***
Егор произносил правильные речи о советской общественности, о
культработе, о профучебе и о кружках самодеятельности. Но за
всеми этими горячими словами ничего не было.
…
А школа профучебы, создание которой Скумбриевич
ставил себе в особенную заслугу, все время перестраивалась,
что, как известно, обозначает полную бездеятельность. Если бы
Скумбриевич был честным человеком, он, вероятно, сам сказал бы,
что вся эта работа ведется "в порядке миража". Но в месткоме
этот мираж облекался в отчеты, а в следующей профсоюзной
инстанции существование музыкально-политических кружков уже не
вызывало никаких сомнений. Школа же профучебы рисовалась там в
виде большого каменного здания, в котором стоят парты, бойкий
учитель выводит мелом на доске кривую роста безработицы в
Соединенных Штатах, а усатые ученики политически растут прямо
на глазах. Из всего вулканического кольца общественной
деятельности, которым Скумбриевич охватил "Геркулес",
действовали только две огнедышащие точки: стенная газета "Голос
председателя", выходившая раз в месяц и делавшаяся в часы
занятий силами Скумбриевича и Бомзе, и фанерная доска с
надписью "Бросившие пить и вызывающие других", под которой,
однако, не значилась ни одна фамилия.
***
Начальник "Геркулеса" давно уже не подписывал бумаг
собственноручно. В случае надобности он вынимал из жилетного
кармана печатку и, любовно дохнув на нее, оттискивал против
титула сиреневое факсимиле. Этот трудовой процесс очень ему
нравился и даже натолкнул на мысль, что некоторые наиболее
употребительные резолюции не худо бы тоже перевести на резину.
Так появились на свет первые каучуковые изречения:
"Не возражаю. Полыхаев". "Согласен. Полыхаев". "Прекрасная
мысль. Полыхаев". "Провести в жизнь. Полыхаев".
Проверив новое приспособление на практике, начальник
"Геркулеса" пришел к выводу, что оно значительно упрощает его
труд и нуждается в дальнейшем поощрении и развитии. Вскоре была
пущена в работу новая партия резины. На этот раз резолюции были
многословнее…
…
Секретарша выбирала приблизительно подходящий по содержанию
штемпель и клеймила им бумаги. Больше всего она налегала на
осторожную резинку: "Тише едешь-дальше будешь", памятуя, что
это была любимейшая резолюция начальника.
Работа шла без задержки. Резина отлично заменила человека.
Резиновый Полыхаев нисколько не уступал Полыхаеву живому.
***
…Митрич застраховал от огня все
свое движимое имущество.
…
На другой день застраховалась вся квартира, за исключением
Лоханкина и ничьей бабушки.
…
… в эту ночь в
"Вороньей слободке" никто не спал. Дуня связывала вещи в узлы,
а остальные коечники разбрелись кочевать по знакомим. Днем все
следили друг за другом и по частям выносили имущество из дома.
Все было ясно. Дом был обречен. Он не мог не сгореть. И
действительно, в двенадцать часов ночи он запылал, подожженный
сразу с шести концов.
…
-- Сорок лет стоял дом, -- степенно разъяснял Митрич,
расхаживая в толпе, -- при всех властях стоял, хороший был дом.
А при советской сгорел. Такой печальный факт, граждане.
***
Паламидов подошел к иностранному профессору-экономисту,
желая получить у него интервью.
-- Я восхищен, -- сказал профессор, -- все строительство,
которое я видел в СССР, грандиозно. Я не сомневаюсь в том, что
пятилетка будет выполнена. Я об этом буду писать.
Об этом через полгода он действительно выпустил книгу, в
которой на двухстах страницах доказывал, что пятилетка будет
выполнена в намеченные сроки и что СССР станет одной из самых
мощных индустриальных стран. А на двухсот первой странице
профессор заявил, что именно по этой причине Страну Советов
нужно как можно скорее уничтожить, иначе она принесет
естественную гибель капиталистическому обществу. Профессор
оказался более деловым человеком, чем болтливый Гейнрих.
***
Вот я и миллионер! - воскликнул Остап с веселым
удивлением. - Сбылись мечты идиота!
…
Стало ему немного скучно, как
Роальду Амундсену, когда он, проносясь в дирижабле "Норге" над
Северным полюсом, к которому пробирался всю жизнь, без
воодушевления сказал своим спутникам: "Ну, вот мы и прилетели".
Внизу был битый лед, трещины, холод, пустота. Тайна раскрыта,
цель достигнута, делать больше нечего, и надо менять профессию.
***
-- Поедем в другой город кутить? -- спросил Остап. -- В
Ташкенте можно весело провести дня три.
-- С меня хватит, -- ответил Александр Иванович, - я поеду
на вокзал сдавать чемодан на хранение, буду здесь служить
где-нибудь в конторщиках. Подожду капитализма. Тогда и
повеселюсь.
***
Обидно было и то, что правительство не обращает
никакого внимания на бедственное положение миллионеров и
распределяет жизненные блага в плановом порядке. И вообще было
плохо. Начальник станции не брал под козырек, что в былые
времена проделывал перед любым купчиной с капиталишком в
пятьдесят тысяч, отцы города не приезжали в гостиницу
представляться, пресса не торопилась брать интервью и вместо
фотографий миллионеров печатала портреты каких-то ударников,
зарабатывающих сто двадцать рублей в месяц.
***
-- Мне один доктор все объяснил, -- продолжал Остап, --
заграница -- это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот
не возвращается.
***
Вдруг он показался себе ужасно старым. Перед ним
сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно
нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе,
что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже.
Он тогда не смеялся, а только посмеивался. А эти смеялись
вовсю.
"Чему так радуется эта толстомордая юность? -- подумал он
с внезапным раздражением. -- Честное слово, я начинаю
завидовать".
Хотя Остап был, несомненно, центром внимания всего купе и
речь его лилась без запинки, хотя окружающие и относились к
нему наилучшим образом, но не было здесь ни балагановского
обожания, ни трусливого подчинения Паниковского, ни преданной
любви Козлевича. В студентах чувствовалось превосходство
зрителя перед конферансье. Зритель слушает гражданина во фраке,
иногда смеется, лениво аплодирует ему, но в конце концов уходит
домой, и нет ему больше никакого дела до конферансье. А
конферансье после спектакля приходит в артистический клуб,
грустно сидит над котлетой и жалуется собрату по
Рабису-опереточному комику, что публика его не понимает, а
правительство не ценит. Комик пьет водку и тоже жалуется, что
его не понимают. А чего там не понимать? Остроты стары, и
приемы стары, а переучиваться поздно. Все, кажется, ясно.
***
-- Все надо делать по форме. Форма номер пять: прощание с
родиной. Ну что ж, адье, великая страна. Я не люблю быть первым
учеником и получать отметки за внимание, прилежание и
поведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными
ямами, траншеями и башнями. Меня как-то мало интересует
проблема социалистической переделки человека в ангела и
вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие
вопросы бережного отношения к личности одиноких миллионеров...
…
Он запрыгал по раздвигающимся льдинам, изо всех сил
торопясь в страну, с которой так высокомерно прощался час тому
назад. Туман поднимался важно и медлительно, открывая голую
плавню.
Через десять минут на советский берег вышел странный
человек без шапки и в одном сапоге. Ни к кому не обращаясь, он
громко сказал:
-- Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло.
Придется переквалифицироваться в управдомы.